— Вы курируете немало российских проектов. Какой ваш любимый?
— Пожалуй, «Тектум», возглавляемый молодым предпринимателем Михаилом Горшениным. Это медико-биологический проект. Российские ученые из Нижегородского государственного университета создали новый лекарственный препарат, в состав которого входят и натуральные, и синтетические ингредиенты. Если приложить его к открытой ране, кровотечение остановится за 30 секунд. Называется новое средство «Тектум», как и компания. Препарат обладает также и антисептическими свойствами — настоящая революция в этой области медицины.
Михаил Горшенин, генеральный директор «Тектума», очень талантливый предприниматель. Он работает в Центре коммерциализации технологий (ЦКТ), которым я руковожу. В свои тридцать лет, набравшись опыта, Михаил учит теперь и других студентов, как стать предпринимателем в науке, как сделать научные достижения медицины, биологии, генной инженерии интересными и полезными для всего мира. Пусть профессора и академики работают над фундаментальными проблемами науки, а студенты в это время думают, как применить их открытия на практике.
— Как вы нашли «Тектум» и его главу?
— Они выиграли конкурс, в жюри которого я входил. Я поздравил Михаила и взял его к себе на работу в ЦКТ. Талантливые менеджеры на вес золота. Отсутствие венчур-менеджеров — системная проблема России. Мы стараемся учиться на чужом опыте. В США множество разнообразных бизнес-ангелов, готовых вложиться в научные проекты на самых ранних стадиях. И есть очень существенная поддержка государства. Прекрасный пример — фонд Дешпанде в MIT — Массачуссетском технологическом институте. Индиец Дишпанде продал свою компанию Sycamore Networks за миллиард долларов и отдал 70 миллионов в родной MIT на Deshpande Center for Technological Innovation и на Deshpande Foundation. Фонд выделяет гранты в сотни тысяч долларов на то, чтобы ученые от лабораторного опыта быстро перешли к действующему прототипу, который уже можно показать венчурному инвестору. В США это отлаженная система, в России же между лабораторией и венчурными капиталистами, сидящими в Москве, никого нет, пустое место.
Отсутствие венчур-менеджеров — системная проблема России.
— Вы беретесь за проекты в области, которую многие инвесторы обходят стороной, предпочитая IT-проекты. Особенно частные инвесторы.
— В России действительно охотней поддерживают проекты в IT. Это намного проще. Выход на рынок быстрый. Ведь нужны не лаборатории со сложной аппаратурой, а обычные компьютеры. Ребята разработали действительно интересную игру со сложными алгоритмами в основе, разместили ее в AppStore. Прекрасно! У России хорошие успехи в игровых приложениях. Но чтобы создать инновационную экономику, используя нано- или биотехнологии, нужна не только мощнейшая в мире академическая наука, которая есть в России, но и среда для передачи технологий в мир бизнеса.
В США это отлаженная система, в России же между лабораторией и венчурными капиталистами, сидящими в Москве, никого нет, пустое место.
Что касается опыта других стран, то в США такие проекты финансируются и частными, и правительственными фондами. Фонд Дешпанде — частное финансирование, но рядом, в Бостоне, есть множество государственных фондов поддержки научных проектов. В Университете Мэриленда есть биотехнологический центр, есть корпорация по развитию технологий — целый набор механизмов финансирования, в том числе бизнес-инкубаторы. Но в том же Мэриленде действует и программа взаимодействия с промышленностью MIPS (Maryland Industrial Partnerships). Правительство поддерживает на самой ранней стадии проекты в области биомедицины. Получился биокластер: Мэриленд (выступающий в роли бизнес-инкубатора), Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов (Food and Drug Administration, FDA), Университет Джона Хопкинса (один из лучших медицинских университетов страны). К проектам подключаются и такие государственные организации, как Национальный институт здравоохранения и множество академических структур на территории штатов Мэриленд, Вирджиния и Федерального округа Колумбия. И там же есть несколько клубов бизнес-ангелов, готовых инвестировать в проекты кластера на ранней стадии. Мы изучаем эти структуры и лучшее хотим перенести в Россию. В результате за год мы запустили 17 стартапов.
— Вы привлекаете к инвестированию иностранные фонды?
— Крупные западные фонды работают с уже состоявшимися проектами, в которые надо вкладывать миллионы долларов. А мы имеем дело с самой первой стадией — pre seed. На этой стадии нужны гранты, для того чтобы создавать прототипы.
Мы работаем с Российской венчурной компанией (РВК), контактируем с фондом Бортника, фондом «Сколково», с «Роснано». Я считаю, что нужно поддерживать не только отдельные проекты, а развитие всей инфраструктуры, экосистемы инноваций. Без этого проекты так и не дойдут до венчурного финансирования из Москвы — до Runa Capital, Almaz Capital. В Москве есть Александр Галицкий, Сергей Белоусов — очень талантливые бизнесмены, готовые вкладывать в интересные проекты, причем не только в IT, не только в игры, но и в наукоемкие проекты. Но им нужен соразмерный их фондам масштаб: проекты, где требуются миллионы долларов инвестиций. Поэтому мы занимаемся тем, что доказываем государственным инстанциям: необходимо работать с университетами по всей России, везде создавать инфраструктуру, способствующую развитию инновационных проектов. Надо финансировать их на самых ранних стадиях, когда никакие миллионы долларов еще не нужны. Нужны, может быть, сотни тысяч рублей, чтобы изготовить прототип или миллион рублей, чтобы оформить международный патент.
Нужно поддерживать не только отдельные проекты, а развитие всей инфраструктуры, экосистемы инноваций.
— Проблема в том, что цикл наукоемких проектов слишком долог?
— Конечно! Это главная проблема. Россия развивает IT-экономику, потому что IT-проект окупается за 2-3 года. Проекты в нанотехнологиях, в биотехнологиях могут потребовать инвестирования в течение 8–10 лет. Для частных инвесторов это слишком рискованный бизнес, здесь нужно долгосрочное финансирование государственных фондов при помощи грантов — так поступают во всем мире. Это выгодно в масштабе государства потому, что такие проекты помогут росту всей экономики. Инновационную экономику не построишь на проектах, которые окупаются за пару лет.
Когда-то в СССР был Госплан. Теперь Госплана нет, но рыночные механизмы работают со скрипом. Монополисты из нефтегазового сектора покупают готовые решения у американских, германских или японских компаний. Сейчас вопрос в том, как технологии, появившиеся в России, можно коммерциализировать внутри страны. Ведь если потребность в них нулевая, то выбора нет — они будут использованы в США, в Японии, Израиле или Китае. Глобальные корпорации получают ученых, технологии, а через них патенты. Я хочу поломать эту практику. Российские корпорации должны обратиться к российским ученым. В новых нелегких условиях это шанс и для тех и других. Я абсолютно уверен, что и ученые, и менеджеры в России предпочли бы жить и работать у себя в стране, богатеть здесь, а не переезжать с семьей в Кремниевую долину или Израиль.
Инновационную экономику не построишь на проектах, которые окупаются за пару лет.
— У вас экономическое образование?
— Мой диплом бакалавра назывался «В чем был неправ Карл Маркс и что привело к банкротству СССР». Я изучил очень много кейсов и предсказал в 1984 году в моей работе в Лондонской школе экономики, что ориентация на нефтегаз при очень низкой эффективности предприятий этой отрасли приведут к банкротству страны. Я работал в банке в Чикаго, окончил магистратуру в высшей школе менеджмента Kellogg. В России я работал в PricewaterhouseCoopers до 1999 года, затем перешел в Европейский банк реконструкции и развития (EBRD).
— А как вы попали в Россию?
— Я всегда интересовался Россией. После крушения СССР Немцов собирался построить рыночную экономику при помощи шоковой терапии. Я считал, что это невозможно: рынок нельзя построить за пару лет. Это просто разрушит страну. Я написал помощнику Григория Явлинского и предложил программу работы с иностранцами. Я был знаком с плановой экономикой СССР, знал повадки иностранцев, приезжающих в Россию за легкой добычей.
— За какой период произошли особенно заметные сдвиги на рынке венчурного капитала?
— За последние десять лет. 20 лет назад не было ничего. 15 лет назад венчурный рынок родился. Десять лет назад этот рынок начал эффективно работать. В Москве сложилось сообщество венчурных капиталистов. Они процветали, но сейчас работают в состоянии некоторого стресса из-за санкций. Тем не менее специалисты уже появились, есть банки, работающие профессионально на рынке венчурного капитала, есть система, позволяющая стартапам расти и расширять свою деятельность. За десять лет в России сложилась вполне развитая инфраструктура венчурного финансирования. Но ей не хватает высокотехнологичных проектов.
За десять лет в России сложилась вполне развитая инфраструктура венчурного финансирования. Но ей не хватает высокотехнологичных проектов.
— Вы видите их в университетской среде?
— Конечно. Потенциал огромный. Возьмем, например, медицину. Сейчас открываются принципиально новые возможности. Смартфон может не только передавать информацию, но и служить ее источником: он может снимать видео и у него есть сенсоры, его можно приложить к телу, чтобы снять определенные показания. Это датчик. Отсюда диагностика нового типа. В том числе диагностику ранних стадий онкологических заболеваний. Это вам не компьютерные игры. Но эти технологии находятся на стыке математики, алгоритмов и сильнейшей биологической школы. Россия может совершить здесь рывок. Но все эти проекты принесут доход не раньше, чем лет через шесть. Нужны ресурсы.
Необходимо приспособить свою бизнес-модель к реальным потребностям пользователей. А пользователем может стать, скажем, страховая компания. Лечение рака на первой стадии на порядки дешевле лечения рака на четвертой стадии. Оценить, какую выгоду может дать технология, — вот наша задача. Профессор биологии это вряд ли сможет сделать.
До сих пор в России ученые не вполне понимают ценности интеллектуальной собственности. Они считают, что это просто средство для получения грантов. Но это погоня за краткосрочной выгодой. А если строишь инновационную экономику, надо думать не на два года вперед.
— И вам это, судя по результатам, удается?
— Надеюсь. Я уже 22 года в России, мои дети родились в России. Я могу позволить себе думать о будущем.
Узнать больше о стартапе Tectum.